• A
  • A
  • A
  • АБB
  • АБB
  • АБB
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта
  • Важные объявления
  • Cтажировки в НИУ ВШЭ для преподавателей, сотрудников и аспирантов российских университетов. Подробнее…

Глава в книге
De titulis Chersonesi Tauricae VII
В печати

Шелов-Коведяев Ф. В.

В кн.: Херсонесский сборник. Выпуск XXV. Вып. 25. Государственный историко-археологический музей-заповедник «Херсонес Таврический», 2024.

Препринт
How to Turn Towards Soviet Temporaliry? Setting the analytical optics

Орлова Г. А., Танис К. А., Лукин М. Ю. и др.

Humanities. HUM. Basic Research Programme, 2022. № 211.

Научный семинар факультета истории в 2010–2013 гг.

27 октября 2010 на факультете истории прошло первое заседание научного семинара, на котором с докладом на тему "Capital Punishment in Early Modern Russia: Ritual, Ideology and Violence (1649-1725)" выступила профессор Стэнфордского университета (США), известный историк, Нэнси Ш. Коллманн (Nancy S. Kollmann).  Заявленная тематика вызвала интерес не только среди студентов и преподавателей ГУ-ВШЭ, но и в широких кругах исследователей, специализирующихся на проблематике раннего нового и нового времени.

Центральная проблема, которая поставлена в докладе проф. Коллманн, связана с выявлением специфических черт и характеристик общества допетровской России, а также способов его взаимодействия с властью. Проф. Коллманн отталкивается от существующей в историографии точки зрения о доминировании в нем насилия, бывшего следствием деспотизма власти. Привлекая  законодательные и судебно-следственные материалы второй половины XVII - первой четверти XVIII вв.,  она  убедительно доказывает, что в допетровской России система отправления правосудия и пенитенциарная практика  не была нацелена на устрашение подданных. В сравнении с Западной Европой она отличалась значительно меньшей степенью ритуализированности и жестокости.  Наказание и смертная казнь (как один из его видов) были нацелены на восстановление правосудия и правопорядка (а в более широком смысле – и миропорядка), защита которых полагалась в качестве одной из основных сакральных функций царя. Ее недостаточное, с точки зрения общества, осуществление включало механизмы «узаконенного насилия» (legitimate violence),  одним из проявлений которого выступал бунт и прямое неповиновение. Предпринятый в докладе проф. Коллманн детальный анализ событий «соляного бунта» лета 1648 г. наглядно демонстрирует, что прямой контакт между царем и подданными и проявление насилия со стороны последних в случае игнорирования властью их требований, рассматривались обеими сторонами как вполне легитимные действия.

Секуляризация власти в первой четверти XVIII в. привела к выстраиванию нового, «рационального», типа взаимоотношений между властью и обществом. В свою очередь это привело к ужесточению системы наказаний в России указанного периода.   

Доклад проф. Н. Коллманн вызвал оживленную дискуссию, в рамках которой были подняты вопросы, касающиеся перспектив компаративного изучения института смертной казни в России, типов существовавших наказаний, переводимости концепта «violence» и поиска его смысловых соответствий в исследуемый период и т.д.

17 ноября 2010 на факультете истории прошло заседание научного семинара, на котором с докладом на тему "Weimar and Nazi Germany in a New Perspective: The Relationships between Jews and Non-Jews in the 1920s and 1930s" выступила профессор Гёттингенского университета (Германия), известный историк, Труде Маурер (Trude Maurer). 

История евреев в Германии составляет область пристального научного интереса проф. Маурер на протяжении более чем тридцати лет. Новаторство предлагаемого ее подхода в данном вопросе состоит в попытке понять причины принятия немцами антисемитской политики нацистов через анализ повседневных контактов между евреями и немцами в период Веймарской республики. Заявленный ракурс резко контрастирует с предшествующей историографической традицией, где история евреев в нацистской Германии выступала как часть самопознания еврейской общины или изучалась в контексте исследований антисемитизма, для которых было характерно априорное отношение к евреям как к жертвам.  Анализируя взаимоотношения между евреями и не евреями на персональном уровне (в публичной сфере, в школе и дома) в 1920-х гг., проф. Маурер убедительно доказывает, что уже в это время для них была характерна сложность и двойственность. Фамильярность и дружеские контакты могли сочетаться с резким неприятием и агрессивными и дискриминационными настроениями. Однако до 1933 г. личный и общий фон отношений к евреям в меньшей степени были детерминированы политической ситуацией. Приход к власти национал-социалистов и начало преследований евреев актуализировали существовавшие до этого в обществе негативные настроения, которые наряду с естественным страхом последствия за связи с евреями привели к принятию немцами дискриминационных практик нацистов.

Доклад проф. Т. Маурер вызвал оживленную дискуссию, в рамках которой были подняты вопросы, касающиеся смыслового наполнения и переводимости таких концептов как евреи и не евреи, осознания и конструирования еврейской идентичности в Германии в 1920- е и 1930-е гг., характера взаимоотношений между евреями и немцами в указанный период и т.д.

8 декабря 2010 на факультете истории прошло заседание научного семинара, на котором с докладом на тему «Особенности организации и функционирования судебной системы Российской империи в провинции в конце XVIII в. – первой четверти XIX вв.» выступил к.и.н., доцент Челябинского института Уральской Академии Государственной Службы, Виталий Александрович Воропанов.

В конце XVIII в. залогом соблюдения гражданских и сословных прав русских подданных, гарантией ослабления межсословных (межэтнических) противоречий стал институт судебного представительства. Провинциальная судебная система, образованная в областях Урала и Сибири в первой половине 1780-х гг., создавалась с учетом масштаба, особенностей экономической и социально-политической жизни регионов, численности сословий. Традиционная слабость отечественной бюрократии возмещалась развитием выборного управления. Успешно унифицируемый правоприменительный механизм Российской империи с 1775 г. широко включал общественный элемент. Сведя фрагментарное население в подсудное ведомство судов, магистратов и расправ, монарх предоставил равное представительство подданным всех этносов и религий. По воле законодателя состав судебных органов уездного и губернского уровней комплектовался сообразно историческим, демографическим, культурным, языковым, религиозным особенностям местного социума, способствуя формально-юридической адаптации различных групп населения в общественный строй. Верховная власть сохранила значение устоявшихся источников права, узаконила языки делопроизводств, предусмотрела финансирование штатных переводчиков и толмачей. 

Преобладание в восточных, равно как и в северных, периферийных регионах России смешанного свободного населения способствовало успешному проведению сословных выборов, создавало благоприятную социальную среду для осуществления правосудия в государственных учреждениях. Реформирование губернской системы управления и суда опиралось и развивало вековые традиции крестьянского самоуправления. Обыватели массово проявляли законопослушность, мирскую солидарность и правомерную активность, реализуя задуманные законодателем формы социального контроля над судопроизводством. Кандидатов в сословные депутаты не останавливали хозяйственная занятость и неподготовленность к несению гражданской службы.

Торгово-промышленное население оправдывало специальное внимание законодателей, солидарно отстаивая право сословного суда и соблюдая порядок сословных выборов. Посильно исполняя общественную повинность под общим надзором коронной администрации и избирателей, члены городовых судов обеспечивали реализацию политико-правовых установок государственной власти , поддерживая конкуренцию социально-властных институтов, содействуя обновлению ценностных воззрений граждан.

Доклад В.А. Воропанова вызвал оживленную дискуссию. Были подняты вопросы, касающиеся принципов отбора и формирования источниковой базы исследования, а также степени ее репрезентативности, обсуждался региональный контекст исследования и т.д.

19 января 2011 г. прошло заседание научного семинара на котором И.И.Федюкин (PhD, директор по прикладным исследованиям, Российская Экономическая Школа) представил доклад "Подлинная история Ордина Свобождения: Екатерина, Петр и придворная политика петровской эпохи" (совместно с Эрнстом А.Зитцером,SlavicandEastEuropeanStudiesLibrarian &Adj. Asst. Prof., Duke University).

Исследование И. Федюкина и Э. Зитцера, на котором основан доклад, посвящено обстоятельствам создания Ордена Св. Екатерины, возложенного Петром I на свою супругу Екатерину Алексеевну осенью 1714 года. Как хорошо известно историкам, создание этого ордена стало одним из элементов поддерживавшегося Петром «политического культа Св.Екатерины», призванного легитимизировать вторую жену императора и рожденных ею наследников, а значит, обеспечить преемственность проводимого им курса – задача, которая в условиях монархии раннего Нового времени не могла рассматриваться вне контекста династической политики. Вместе с тем, об обстоятельствах основания Ордена до сих пор ничего не было известно. На основании вновь открытых архивных источников, авторам удается во многом реконструировать процесс создания статута ордена и роль в нем самой Екатерины, Меньшиковых, кн. Б.И. Куракина, иностранных экспертов. Создание Ордена традиционно воспринимается как шаг, связанный с фигурой самого Петра, однако следов активного участия императора в работе над орденом (или даже интереса к нему) не находится. Наоборот, орден предстает как проект, активно продвигавшийся самой Екатериной и ее союзниками.

Это, в свою очередь, позволяет поставить вопрос об устройстве придворной политики петровского времени в целом. Традиционное представление о всевидящем, всезнающем императоре – источнике всех инициатив и планов нуждается, возможно, в пересмотре. В некоторых случаях, безусловно, именно Петр являлся «мотором» своих излюбленных проектов. В других, его идеи и представления, судя по всему, задавали лишь общую рамку возможного, в пределах которой отдельные политические акторы могли продвигать свои излюбленные проекты: некоторые из них могли совпадать с видением Петра, но по другим у него не обязательно была собственная позиция. Соответственно, динамика петровских реформ выглядит более сложной: причины успеха или неудачи тех или иных проектов зачастую должны объясняется наличием или отсутствием акторов, которые были бы в них заинтересованы, а не только решениями самого императора и сопротивлением «консерваторов» и инерцией социума. Исходя из этого, необходимо более внимательное прочтение петровской (и не только петровской) эпохи, которое позволило бы выявить голоса других ключевых политических акторов эпохи, не сводя их роль до роли исключительно исполнителей петровской воли.

Доклад вызвал оживленную дискуссию, в том числе, о характере используемых источников, и о том, в какой степени что-то в петровскую эпоху действительно могло происходить без воли первого императора.


16 февраля на заседании научного семинара с докладом "Stalinist Terror and Strategies of Survival: Politics and Behavior in a Moscow Factory" выступила профессор университета Карнеги - Меллона (США) Венди Голдман (Prof. Dr. Wendy Goldman, Carnegie-Mellon University)

On February 16, Professor Wendy Goldman, Department of History, Carnegie Mellon University, presented a paper, "Stalinist Terror and Strategies of Survival:Politics and Behavior in a Moscow Factory."  The paper examined the behavior of ordinary people in the Dinamo factory during the height of Stalinist terror in 1936-1938.  Dinamo was an electrical machine factory which made trams, trolleybuses, and electrical locomotives for factories and mines.  It was essential to the Soviet industrialization drive in the 1930s.  Engineers and workers in Dinamo also produced the first car for the Moscow metro, an event that was celebrated throughout the city.  Professor Goldman used two main sources to reconstruct a micro history of events in the factory:the daily factory newspaper, Kirovets, and the stenographic reports of party committee meetings.  These two sources allowed her to follow individual people over time, examine the behavior of party members at meetings, and reconstruct the accusations and denunciations that consumed Dinamo during the terror.
Prof. Goldman found that many people in the factory party members, ITR, and workers - wrote denunciations and zaiavlenie against each other.  They had different motivations, including personal vendettas, technical disagreements, belief in the state's claim that former oppositionists might be spies, and suspicions of wrecking.  Workers sometimes used political language to force the factory administration to solve painful conditions with food, housing, and accidents.  By 1937, the party organization in the factory was destroying itself through expulsions and denunciations.  Mistrust, suspicion and fear replaced comradeship.  Production suffered as many shop heads and other leaders within the factory were arrested.   Goldman concludes that the terror was not only a set of orders from above. Her micro history of Dinamo shows that everyone participated in the terror on the local level.  There was no clear line dividing perpetrators from victims, and the guilty from the innocent.

 

23 марта 2011 г. на факультете истории НИУ-ВШЭ прошло очередное заседание научного семинара, на котором с докладом на тему «Правовая культура в России XVIII в.» выступил д.ю.н. Олег Анатольевич Омельченко.

В XVIII в. правовая культура России как совокупность характеристик, определяющих общее строение системы права, важнейших межотраслевых институтов, состояние правоприменения (юстиции) и отношение общества к юстиции, а также  формы бытования права, подвергалась существенной модернизации. Наряду с явлениями модернизации в правовой культуре продолжали «жить» слои и факторы, определенные правовым развитием XVII в. В XVIII веке правоприменение опиралось на множественность форм права. При доминирующей роли государственного закона сохранялась ориентация юстиции на судебную практику и, во многом, административный прецедент. Невысокая степень кодифицированность создавала ряд серьезных проблем. Состояние правоприменения и юстиции было предметом острой общественной критики, главным образом, по адресу судей. В значительной степени это корреспондировало с отсутствием в образовательной системе России специального юридического образования, а также начальным этапом становления юридической науки и литературы, в целом. При всех исторических и национально-культурных особенностях, основные параметры правовой культуры суммировали ее невысокий уровень.   

В ходе оживленной дискуссии был высказан ряд интересных наблюдений, касающихся специфики функционирования закона и права в России XVIII в., особенностей правоприменения и правосознания и т.д. В целом была отмечена необходимость дальнейших исследования в данной области и пересмотра существующих в историографии оценок и подходов к анализу правовой культуры в России в целом. 

13 апреля 2011 г. на факультете истории НИУ-ВШЭ прошло очередное заседание научного семинара, на котором с докладом на тему «Женская честь, или История с поросенком:  Повседневная жизнь дворянства в провинциальной России XVIII в.» выступила Ольга Евгеньевна Глаголева. 

Летним вечером 1764 г. в далекой деревне Орловской провинции приятное времяпрепровождение компании местных помещиков было прервано бурной ссо­рой двух двоюродных братьев, Василия и Данилы Псищевых. Васи­лий пы­тался спро­во­ци­ро­вать дра­ку, но Данила стара­тельно от нее укло­нялся. Не добившись желаемого, Василий вышел во двор и, схватив пробегавшего мимо "немалого живого поросенка", бросил им в жену Данилы Ульяну, сидевшую в доме у открытого окна, чем не только "великий удар" ей "учинил", но и "при всей компании ее обес­чес­тил". Судебное разбирательство, возникшее в результате челобитной Ульяны, затянулось почти на 30 лет и ничем не за­кон­чилось: де­ло было за­кры­то в 1792 г. по просьбе невестки Ульяны, сня­вшей все пре­тен­зии. К это­му моменту ни «обесчещенной» Ульяны, ни ее обидчика Василия уже не было в живых. Оскорбление оста­лось безнаказанным, а честь женщины – не­от­мщенной.

Историки, изучающие повседневное поведение людей в европейских обществах но­вого времени, выделяют понятие чести как основу всего морального ко­дек­са, опре­де­ляв­ше­го в этот период все стороны взаимоотношений как внутри ло­ка­ль­ных сообществ, так и на уровне человек-государство. Честь обес­печивала репутацию человека и его социальный статус, в то время как бесчестье часто сравнивалось со смертью. Как показала Нэнси Коллманн, Россия еще в до­пет­ров­ские вре­ме­на была в этом отношении частью пан-европейского мира, где го­су­дар­ство предостав­ляло гражданам юридическое обоснование и правовые механизмы защиты чес­ти. Жен­щи­ны в России нередко отстаивали свою честь в суде и выигрывали процессы. Почему же Ульяна Псищева не преуспела в защите своей чести во времена Ека­те­ри­ны II, когда, как принято считать, положение женщины в обществе значительно улуч­ши­лось?

В докладе, представляющем исследовательский проект автора, находящийся в стадии разработки, прослеживаются изменения в концепциях "честь" и "бесчестье" в XVIII в., а также процессы социально-экономического и законодательного характера, их вызвавшие; исследуются ситуация в локальном дворянском сообществе, где развивалась "история с поросенком", и положение в нем семьи Псищевых; анализируются символический смысл образа животного, послужившего орудием оскорбления, в культуре и менталитете русского человека середины XVIII столетия и последствия происшествия с точки зрения существующей практики судопроизводства. Другими словами, в докладе делается попытка ре­кон­струировать повседневную жизнь русского про­вин­ци­аль­ного дворянства в ее социально-культурном кон­тексте и динамике. Внимательное прочтение "истории с поросенком" позволяет выявить сложный клубок переплетений таких проблем, как человеческое достоинство и гендерные отношения, собственность и власть, увидеть, как они отражались в русском законодательстве, юридических и культурных практиках XVIII в., а также понимались современным им сообществом провинциального дворянства.

8 июня 2011 г. на факультете истории НИУ-ВШЭ прошло очередное заседание научного семинара. Доклад на тему«Московские послы при дворе Максимилиана I в 1518 г.: любознательные  наблюдатели, узколобые бюрократы или своекорыстные лжецы?» представил д.и.н. Михаил Анатольевич Бойцов.

 

В начале XVI в. стечение политических обстоятельств привело к оживленным дипломатическим контактам между императором Священной Римской империи Максимилианом I и великим князем Московским Василием III. Очередное посольство Василия III, посетившее императора в Инсбруке весной 1518 г., не дало никаких существенных политических результатов, отчего историки международных связей не испытывали к нему вплоть до наших дней особого интереса. Зато именно от него (по мнению такого знатока русской дипломатической документации как Н.М. Рогожин) сохранился самый ранний «статейный список» – не сугубо формализованный, как ранее, а относительно детальный отчет послов о том, как они выполняли свои поручения. Между тем сопоставление его с воспоминаниями Сигизмунда Герберштейна и документами из Тирольского Земельного архива в Инсбруке заставляет поставить вопрос, ставший заглавием предлагаемого доклада. «Отчет» дворцового дьяка Владимира Племянникова и толмача Григория Истомы Малого оказывается при ближайшем рассмотрении сложным конструктом, в котором искусное подчеркивание одних моментов и замалчивание других должно было, видимо, создать у великого князя вполне определенное впечатление… Если дело действительно обстояло таким образом, то значение источниковедческого разбора статейного списка 1518 г. выходит далеко рамки выяснения второстепенных деталей одного не самого удачного московского посольства.

 

21 сентября 2011 г. на факультете истории прошло очередное заседание научного семинара. С докладом на тему “The Uses of Medieval Scholasticism in the Grand Narratives of European Modernity, 18th – 20th Centuries» выступил профессор Геттингенского университета Франк Рексрот (Frank Rexrot).

 

The talk was concentrated on the fact that notions of secular learning, science, intellectualism etc. are dependent on certain ‘boundary strategies’ defining a dividing line between an intellectual and a religious sphere. These boundary strategies have a history of their own, reaching back at least to the twelfth century, thus being at the same time the object of a medievalist’s interest and one of his own cognitive tools.

The main argument is that  with regard to the societies of medieval ‚Latin‘ Europe,  from the second half of the 18th century onwards there have been two main strategies in use to narrativize the emergence of religion and scholarship as marked-off categories. The first one was the ‘enlighted’ habit to define the scholastic practice of medieval thinkers as proof for the idea that science and learning are worthless as long as they do not defend their independence from religious belief. In doing so, enlightened thinkers seemed to demonstrate that, with the end of scholasticism and the establishment of a distinct boundary between religion and belief, the indispensable precondition for true learning and scholarship was achieved. The second strategy was the counter-reaction of Neo-Scholasticism in the Catholic milieus mainly of France, Italy and Germany from ca. 1880 onwards which presented medieval scholasticism as a welcome alternative to contemporary secularism and rationalism.

 

12 октября 2011 г. на очередном заседании научного семинара факультета истории НИУ-ВШЭ с докладом на тему «Судебная реформа Петра I: новые интерпретации» выступил д.и.н., зав. кафедрой Теории и истории государства и права, НГУЭУ-"НИНХ" Дмитрий Олегович Серов.

Доклад был посвящен всестроннему обозрению обстоятельств подготовки и проведения Судебной реформы 1717-1723 гг.  (судебной реформы Петра I). В докладе предложено авторское определение понятия "судебная реформа", на основе которого обосновано показано, какие события в истории отечественного государства и права возможно считать судебными реформами. Используя данное определение, Д. О. Серов предлагает рассматривать комплекс мер правительства Петра I 1717 – 1723 гг. в качестве первой судебной реформы. В докладе освещены политико-правовые воззрения Петра I, реконструирована концепция предпринятой им судебной реформы, а также охарактеризованы нововведения в области судоустройства и судопроизводства, составившие содержание названной реформы. Особенное внимание уделено рассмотрению процесса адаптации шведских правовых образцов к российским условиям, что привело как к структурному и функциональному обособлению судебных органов от административных, так и к  созданию первых отечественных судов общей юрисдикции. Наряду с этим, в Д.О. Серов затронул проблему зарождения судейского корпуса России, показав формирование в ходе судебной реформы Петра I института судебного управления. В качестве ключевых нововведений в области судопроизводства охарактеризованы осуществленные в ходе реформы отделение предварительного следствия от судебного (что привело к зарождению следственного аппарата России) и расширенное воссоздание ревизионно-решающих процедур в уголовном процессе. В заключительной части доклада освещены судебно-контрреформаторские мероприятия 1722-1727 гг., приведшие к ликвидации основных достижений судебной реформы Петра I.

Доклад д.и.н. Д.О. Серова вызвал оживленную дискуссию среди историков и юристов, присутствовавших на семинаре.

23 ноября 2011 г. на факультете истории НИУ-ВШЭ прошло очередное заседание научного семинара. Доклад на тему «Практика мирского самоуправления в Зауралье (XVII век)» представил к.и.н. Виктор Евгеньевич Борисов (РГАДА).

В докладе на материале Ирбитской слободы Верхотурского уезда (привлекались также данные Подгородной волости, Невьянской слободы) проанализирован состав крестьян, выбиравшихся на мирские должности в XVII веке. Было продемонстрировано, что «выборные люди» в основном были зажиточными (что было одним из главных требований, которые предъявлялись к ним в Московском государстве) и, действительно, выбирались «в очередь», т. е. с учетом прежних служб.

Анализ конфликтных ситуаций, о которых имеются сведения в делопроизводстве Верхотурской приказной избы, также показал довольно высокую степень нормативности практики общинного самоуправления. Не обнаружено свидетельств о систематических злоупотреблениях «выборных»; для Ирбитского «мира» не была характерна борьба группировок. Наоборот, можно наблюдать быстрые и сплоченные действия «рядовых крестьян» по пресечению не устраивавших их действий общинных должностных лиц.

Картина, полученная в результате исследования, в значительной степени соответствует той, которая выявлена Н.В. Соколовой в общинах монастырских крестьян Нижегородского, Дмитровского и Рузского уездов в 1690-х и 1720 – 1730-х гг. Однако для многих черносошных общин Русского Севера, как это следует из труда М.М. Богословского, были характерны гораздо более конфликтные отношения, связанные с борьбой бедных и зажиточных крестьян и злоупотреблениями как в ходе выборов, так и во время реализации «выборными» своих обязанностей. Схожие неблагополучные явления встречались и в посадских общинах XVII – XVIII вв.

Имеющиеся различия нуждаются в интерпретации. Их сложно объяснить особенностями экономического положения регионов. Целесообразной представляется проверка такого фактора, как вовлеченность в торговлю с городом: именно на удаленность от города указывали крестьяне некоторых устюжских волостей, объясняя причину отсутствия в их общинах «горланов и ябедников». Также ждет своего объяснение явление, относящееся собственно к общинной жизни Зауралья: в 1660-х гг. в списках выборщиков перестает обнаруживаться группа «завсегдатаев», тогда как в 1640-е гг. она была.

Выявление факторов, влиявших на изменение внутриобщинной жизни, позволило бы существенно углубить наше понимание социальной истории России.

7 декабря 2011 г. на факультете истории НИУ-ВШЭ прошло очередное заседание научного семинара. С докладом на тему «Куранты XVII столетия (Европейская пресса в России и возникновение русской периодической печати)» выступил к.и.н.Степан Михайлович Шамин, ведущий научный сотрудник кафедры ЮНЕСКО  «Лингвистическое образование как средство сохранения культурного наследия», Институт русского языка им. А.С. Пушкина.

Доклад посвящен курантам – обзорам иностранной прессы, которые с середины XVII столетия составляли в Посольском приказе для царя и Боярской думы.
Практика подготовки таких обзоров складывалась на протяжении многих лет. Еще в XVI – начале XVII в. в Россию проникали отдельные экземпляры европейских «летучих листков» и, вероятно, рукописных газет. Однако европейская пресса доставлялась в Посольский приказ не регулярно, а от случая к случаю. Ее роль в общем потоке информации была незначительной. На основе этих изданий было невозможно составлять обзоры, которые дали бы хоть сколько-нибудь полную картину политической жизни Европы. В русских документах такие материалы называли «вестями», так же, как, к примеру, сообщения дозорных казачьих станиц или отписки воевод.
Ситуация стала постепенно меняться в 1640-х гг. В это время количество привозимых в Москву по разным каналам европейских газет существенно увеличилось. Иногда такие поставки становились относительно регулярными. В русском языке для обозначения газет стали использовать специальное слово – «куранты», которое заимствовали из названий голландских газет (наиболее ранняя фиксация – 1649 г., регулярное использование – с конца 1650-х гг.). Так постепенно у дипломатического ведомства России появилась возможность из большой массы материалов европейской прессы отбирать наиболее нужную и интересную информацию – т.е. составлять обзоры публикаций европейских газет. Эти обзоры были не аналитическими, а информационными – их готовили для того, чтобы предоставить членам русского правительства фактические сведения обо всех важнейших событиях политической жизни Европы. Подавляющее большинство привозимых в Россию в XVII столетии газет печатались на немецком и голландском языках. К примеру, в состав курантов 1660–1670 гг. входили немецкие газеты из Берлина, Кенигсберга, Гамбурга, Данцига, Бреслау, Штеттина, а также голландские из Амстердама, Гарлема и Гааги. Сведения из них отбирали для курантов переводчики Посольского приказа. В заглавии русских текстов обычно указывали, что это «переводы с цесарских (галанских) курантов», хотя, на самом деле, составлялись скорее выписки, чем переводы в современном значении этого слова.
Долгое время слабым местом курантов оставалось отсутствие механизмов регулярной доставки иностранной прессы. Царь Алексей Михайлович, который лично интересовался иностранными газетами, начиная с 1659 г. пытался исправить эту ситуацию. В 1665 г. между голландцем Яном ван Сведеном и приказом Тайных дел заключен договор, по которому голландский предприниматель обязался организовать почту и раз в две недели привозить в Москву известия о европейских событиях. С этого времени куранты составляли регулярно, без перерывов. Таким образом, становление практики систематической подготовки обзоров иностранной прессы растянулось на два с лишним десятилетия. Это снимает вопрос о точной дате начала составления курантов. Их появление было процессом, а не одномоментным актом. Условно временем возникновения курантов можно называть середину XVII в.
Куранты продолжали составляться и в годы правления Петра I, который нашел им новое применение. В конце 1702 г. царь принял решение о публикации курантов. Произошло это потому, что Петр I чувствовал потребность в печатном органе, который пропагандировал бы среди населения успехи русской армии и ее союзников в борьбе против Швеции. В результате, служащие Посольского приказа перешли от составления обзоров иностранной прессы для служебного пользования к подготовке материалов первой российской публичной газеты – «Ведомостей». Формального решения о прекращении составления курантов не принималось. Первое время «Ведомости» готовили, сокращая куранты и дополняя их российскими известиями. Позднее из иностранных газет стали отбирать только ту информацию, которую планировали включить в «Ведомости». Практику регулярной подготовки обзоров европейских газет специально для дипломатических нужд возобновили в Коллегии иностранных дел после окончания Северной войны (не позднее 1724 г.).

25 января 2012 г. прошло совместное заседание научного семинара факультета истории НИУ ВШЭ и семинара «Vigiliae sophisticae». Доклад на тему «Представления о противоправном в интеллектуальной культуре средневековой Испании (эволюция понятий)» представил к.ю.н., Александр Владимирович Марей, НИУ ВШЭ (Москва).

Представления о противоправном являются одной из основных точек напряжения культуры любого общества и в любое время. Они органично сочетают в себе элементы этических, философских, религиозных и правовых идей, и потому их изучение (так же, как и исследование аналогичных представлений о праве, законе, справедливости и т.д.) дает возможность анализа всей духовной культуры общества рассматриваемого периода. В центре внимания данного доклада оказались представления о противоправном в культуре королевства Кастилия и Леон XIII – XV вв., рассматриваемые через призму эволюции основных понятий, использовавшихся для обозначения преступления.

На основании анализа ряда нормативных и нарративных источников (кастильский перевод «Этимологий» Исидора Севильского, «Фуэро Хузго») было показано, что в эпоху Фернандо III (1214 – 1252) для обозначения правонарушения в кастильском языке использовалось слово pecado, этимологически родственное латинскому peccatum, т.е., «грех». Выбор подобной лексемы в качестве обобщающей для передачи понятия преступления, по мнению автора доклада, указывает на сильное каноническое влияние при дворе названного короля.

На смену слову pecado в период правления Альфонсо Х Мудрого (1252 – 1254) было выбрано слово yerro, дословно переводящееся на современный русский язык термином «проступок», но семантически и эпистемически близкое старорусскому «воровство». В докладе было отмечено, что переход к использованию yerro стал результатом осознанной политики Альфонсо Х, одним из направлений которой стала реформа языка, как литературного, так и юридического. Одним из основных памятников, вышедших из канцелярии Мудрого короля стали «Семь Партид» – дидактический, философский, но, прежде всего, правовой свод, охватывавший все существовавшие на тот момент области права. Анализ текста «Партид» неопровержимо доказывает, что именно слово yerro было выбрано для передачи обобщающего понятия противоправного действия, преступления. Характерно, при этом, что в «Партидах» нет ни одного определения этого слова, хотя через него определялись многие другие понятия.

Семантически yerro дальше отстоит от греха, нежели pecado, сближаясь не только с религиозными, но и с этическими контекстами и значениями. В то же время, характерным представляется то, что юристы Альфонсо Х не посчитали нужным закрепить в правовой лексике «Семи Партид», например, понятия delito, этимологически восходящего к латинскому delictum и более понятного их современникам за пределами Пиренейского полуострова.

В заключение в докладе была освещена еще одна перемена в терминологии противоправного – начиная с середины XIV века в текстах королевских законов и постановлений термин yerro заменяется на названный выше delito, что видно уже в «Уложении Монтальво» и далее – в «Законах Торо» 1505 года. Автор доклада связывает эту перемену, во-первых, с усилением влияния на Пиренейском полуострове культуры общеевропейского ius commune, а, во-вторых, с постепенным сближением Испании со Священной Римской Империей, частью которой она стала уже при королях династии Габсбургов.

29 февраля 2012 г. на очередном заседании научного семинара факультета истории НИУ ВШЭ доклад на тему «Добрые нравы» и «суровые законы»: особенности состязательности судопроизводства в древнем Риме» представил к.и.н. Александр Леонидович Смышляев, ИВИ РАН (Москва) .

Центральный вопрос, который рассматривается в докладе, касается роли и значения в римском суде таких внеправовых факторов как репутация и престиж участников судебного разбирательства и в первую очередь его непосредственных фигурантов: обвиняемых и тяжущихся. По мнению некоторых современных историков: «Римский суд был в большей мере состязанием репутаций, чем исследованием фактов». Изучение сохранившихся свидетельств заставляет отказаться от абсолютизации роли внеправовых факторов и скорректировать эту формулировку: «Римский суд был как состязанием репутаций, так и исследованием фактов». Вследствие такой двойственности предсказать заранее исход каждого конкретного судебного разбирательства было невозможно. Видимо, роль внеправовых факторов была тем выше, чем выше — социальный статус и политическое значение фигурантов судебного расследования. Между судебными поединками и политическими компаниями было немалое сходство, поскольку и в тех, и в других шла борьба за социальное и политическое верховенство в гражданской общине. Таким образом, римский суд представлял собой одновременно и социально-политический и правовой институт. Его функции заключались не только в поддержании законности и правопорядка, но и в регулировании притязаний граждан на место в социальной и политической иерархии.   Вследствие его двойственного характера судьи не могли руководствоваться исключительно правовыми критериями.

 

21 марта 2012 г. прошло совместное заседание научного семинара факультета истории НИУ ВШЭ и семина ра «Vigiliae sophisticae». С докладом на тему«Когда преступник свинья. «Дурные обычаи» и неписаные правила средневекового судопроизводства» выступила к.и.н. Ольга Игоревна Тогоева, ИВИ РАН (Москва).

 

 

 

Отчет о заседании смотрите здесь: http://igiti.hse.ru/news/49694035.html

 

 

18 апреля 2012 состоялось совместное заседание научного семинара факультета истории НИУ ВШЭ и рабочего семинара «Исторические исследования повседневных практик» (Отдел исторической антропологии и истории повседневности ИВИ РАН). Доклад на тему «Не ходя к правильному суду…». Практика развода в повседневности петровского времени» представила д.и.н. Ольга Евгеньевна Кошелева, ИВИ РАН (Москва)

  

            Исследователей развода в России, как правило, интересовал вопрос о том, как семейный конфликт решался через суд.  В данном докладе я ставлю иной вопрос – как семейный конфликт, дошедший до расставания супругов, решался без посещения суда, самостоятельным образом. Отсюда – название «Не ходя к правильному суду…» (имеется в виду церковное «правило», т.е. церковное законодательство, а если точнее, -  Кормчая книга, которая содержала правила о расторжении брака). Тем не менее, такая постановка вопроса также решается в основном через использование документов судебного делопроизводства, однако с концентрацией исследовательского внимания на других аспектах и деталях.

            В последнее время обращение к документам судебного делопроизводства значительно расширило проблемное поле исторических исследований о разводах по сравнению с  трудами, опиравшимися только на семейное церковное право (последние с достаточной полнотой приведены в монографии М.К.Цатуровой. Три века русского развода. М., 2011).  Благодаря использованию судебных документов стали известны многие ранее невидимые стороны  российской повседневной жизни XVIII столетия, в их числе чрезвычайная распространенность двоебрачия.

Далеко не все россияне, желавшие разорвать брачные узы, обращались в церковный суд, который разводы не поощрял.  Находился другой путь  решения проблемы, который и приводил в конечном итоге к распространенности двоебрачия, поскольку не ограничивал причин для развода. Этот путь – составление так называемых «разводных писем», которые супруги по собственной инициативе давали друг другу, освобождая партнера по браку от брачных уз.

         Практика распространения развода «гражданским путем» через разводное письмо историками праварассматривается как одна из причин «признания брака недействительным» (имеется в виду второй брак при живом супруге), т.е. с точки зрения властей.

В ином ракурсе «гражданский развод» видится с точки зрения истории повседневности. Он представляет собой образец повседневной практики, не связанной с государственным регламентированием жизни подданных и направленной на решения их собственных насущных проблем. Именно подобные практики (к таковым, например, можно также отнести добровольную благотворительность, частное ученичество, кредит, судебные поединки, бегство и др.)  являются одним из объектов той области социальной истории, которым занимается истории повседневности. В таких областях социальной действительности производство письменных источников скудно, поэтому исследователям трудно их уловить. Напротив, нормативы поведения, отраженные в законодательных памятниках и бюрократическом делопроизводстве, четко и многократно описаны и сами просятся историкам в руки. Если официально составленные сделки и договоры (т.е. записанные в приказах и канцеляриях в записные книги) сохранились и оказались доступны исследователям, то договоры, заключенные без намерения объявлять их властям, хранились в личных архивах и утрачивались вместе с уходом из жизни их владельцев. До нас дошли лишь немногие из них. Подобная диспропорция источниковой базы  создает соответствующий сдвиг и в наших представлениях о прошлом: ведь в повседневной жизни люди обычно действуют, исходя не из законодательных установлений, а из реальной жизненной необходимости, при этом не афишируя ее. Так получается и в истории развода – исследование судебных дел о разводах приводит к выводу о том, что он был чрезвычайно затруднен и совершался крайне редко. Однако дела по доносам о двоебрачии (в первую очередь на священников, совершавших таинство без соответствующей проверки) показывают, что «гражданский развод» был весьма распространен, что он являлся «нормальным исключением».

Рассмотренные в докладе три разводных «письма» петровского времени позволяют зримо представить этот феномен. Недавнее исследование М.К. Цатуровой, обнаружившей еще несколько подобных «писем» второй половины XVIII столетия, показывает устойчивость данной практики, несмотря на ее незаконность.

Указанные «письма» представляют особый интерес в качестве соглашений, которые заключались между людьми на доверии, на основе моральных обязательств (что не исключает и имеющиеся случаи написания подобных писем под давлением одной из сторон). Два из трех рассмотренных «разводных писем» определенно носят черты такого добровольного соглашения. Все «письма» удалось рассмотреть в контексте тех жизненных ситуаций, которые их породили. Сами по себе «разводные письма»  Колесникова, Рыбникова и Выморкова не являются сделанной мной архивной находкой – они и ранее цитировались в нескольких исторических трудах, но  без какого-либо акцента на их значении. Новой в данном случае является оценка их значимости для «истории снизу» как свидетельство договорной практики разрешения сложных конфликтов помимо официальных судебных инстанций и вопреки церковной догматике брачного таинства. На примере «разводных писем» возможно показать, что обыватели не просто игнорировали церковные установления, но и  создавали свои правила жизни и действовали согласно им.  Умение строить жизнь на договорных началах, на доверии, а не на вражде и обмане, свидетельствует о характере развития общества (в том числе и «гражданского общества»). О том, сколь оно было свойственно повседневной жизни российского населения XVIII в., возможно судить лишь по незначительному количеству свидетельств. В их число, безусловно, входят «разводные письма».

Практика написания «разводных писем» раскрывает еще несколько важных социальных феноменов. Вероятно,  традиция составления разводного «письма» образовалась из казуса ухода супругов в монастырь, при которой они легально давали друг другу «свободные» письма. С точки зрения функционирования церковных правовых норм «письма» являются очевидным свидетельством того, что письменное церковное право, определявшее причины, по которым мог быть осуществлен развод (прелюбодейство супруги, психическая невменяемость и др.), далеко не полностью регулировало действия людей в этой области. Они сами находили причины для развода. С точки зрения судебной практики наличие в судных делах «разводных писем», которые иногда приносили сами истцы, и  то, что их «заверяли» своей подписью духовные отцы, говорит о том, что и церковные власти отчасти принимали во внимание «разводные письма». Но, одновременно, они пытались с практикой «гражданских разводов» бороться.

С точки зрения организации семейной жизни, написание «письма» свидетельствует об ответственности, которую ощущали некоторые мужья, оставляя по разным причинам в одиночестве своих жен. Они давали им  шансы снова выйти замуж. Хотя та свобода, которую получала жена в результате выдачи ей мужем разводного «письма», являлась сомнительной, ее ситуация была все же лучше и определеннее, чем положение тех жен, которые оказались просто покинутыми, и мужья которых находились неизвестно где.

 

З0 мая 2012 г. на очередном заседании научного семинара факультета истории НИУ ВШЭ с докладом на тему « Красный и белый террор и массовое насилие в годы Гражданской войны, 1918-1921» выступила к.и.н. Людмила Геннадьевна Новикова  (МГУ им. Ломоносова).

 

Красный и белый террор в глазах современников и историков Гражданской войны прочно связан с действиями ЧК, белой контрразведки и военных. Простые жители обычно воспринимаются как пассивные свидетели или жертвы политического насилия «сверху».  Но какова была реальная роль простого населения в развертывании и осуществлении террора? Было ли оно лишь жертвой или являлось соучастником, а возможно и инициатором политического насилия? Доклад Людмила Новиковой доклад раскрывает на примере Архангельского Севера, что в годы Гражданской войны массовость и жестокость красного и белого террора были во многом связаны с активным участием в политическом насилии простого населения – горожан и сельских жителей, а также вооруженных отрядов красных и белых партизан. Как показано в докладе, наряду с идеологическими причинами террора, ключевое значение имел будничный локальный контекст политического насилия. На низовом уровне именно локальные факторы, например близость линии фронта, хозяйственное разорение или традиционная вражда соседних деревень способствовали всплескам массового насилия, которое переплелось с конфликтом красных и белых в Гражданской войне. Исследуя сложное взаимоотношение между институционализированным террором и политическим насилием «снизу», доклад показывает, что попытки противоборствующих властей контролировать насилие часто оставались безуспешными. И только спустя годы после Гражданской войны государство смогло вернуть себе монопольную роль организатора и исполнителя политического насилия.

13 июня 2012 г. на очередном заседании научного семинара факультета истории НИУ ВШЭ Владимир Рыжковский ( Georgetown University , USA ) представил доклад на тему «Рождение «советской» морали и «коллектива» из духа «проработки»: московские медиевисты между высоким сталинизмом и оттепелью».

В центре доклада идеологические кампании конца 1940-х и начала 1950-х в среде московских медиевистов – ключевом сюжете воспоминаний медиевистов о советском прошлом «корпорации» (Е.В.Гутнова и А.Я.Гуревич), вокруг которого развернулись мемуарные баталии 2000-х. Моя интерпретация тех событий подсказана не столько новыми источниками, сколько новым прочтением традиционного для историков советского периода наборa источников (стенограммы, протоколы, частная переписка и т.д.) через своеобразный диалог с историографической традицией изучения «советского». Такого рода историографическая контекстуализация позволяет вывести данный сюжет за пределы мемуарно-корпоративного  жанра и поместить его в круг широких историографических дебатов о «советском». Тем не менее, я использую медиевистский кейс не столько в качестве иллюстрации к имеющимся влиятельным историографическим моделям, сколько как уникальный случай, выявляющий некоторые пределы этих концептуализаций. Обобщая свой опыт медленного прочтения перехода сообщества медиевистов от сталинизма к оттепели, я бы выделил два промежуточных вывода: представленный анализ предостерегает

- от опасностей историографической реификации. Например, когда существующие интерпретации сталинизма неотрефлексированно воспроизводятся историками оттепели в качестве причины, фона или контекста для их собственных построений;

- от опасностей антропологизации изучения «советского» и понимания прошлого «из него самого». Я, напротив, подчеркиваю продуктивность традиционного ретроспективного прочтения прошлого: поиск ключей к динамике «прошлого» в его результатах и следах в «настоящем» (например, понимание кампаний конца 1940-х через «настоящее» 1950-х).

Преимущества ретроспективного взгляда я не стал бы ограничивать лишь символически значимым переходом от сталинизма к оттепели, акцентируя важность аналитического осознания мерцающей калейдоскопичности «советского» опыта (включая сюда и дореволюционный), рассматривая каждый новый момент советского «настоящего» (1950-е, 1960-е и  т.д) в качестве сложного переплетения и реинтерпретации пластов опыта «прошлого». В перспективе «большой длительности» подобный ракурс  заставляет задуматься и о российском настоящем (по крайней мере, настоящем российского академического/научного сообщества) 2010-х как актуальном горизонте выявления следов «советского», а значит и незаменимом источнике формулирования новых вопросов прошлому. 

Теоретическая часть

1.    Несмотря на все различия в интерпретации событий конца 1940-х мемуары Гуревича и Гутновой объединяет нечто общее: они описывают события через категорию компромисса, которая, несмотря на свою кажущуюся очевидность, является субъективной конструкцией.

2.    Компромисс предполагает возможность осознанного манипулирования, камуфлирования, двойного сознания и т.д. Так, например, риторика «проработок» может прочитываться исследователями как вынужденное засвидетельствование лояльности к режиму или ее корыстное и циничное использование. Ретроспективно «искренность»-«неискренность» - столь важная оппозиция для самосознания оттепели  - легко перекодировала подобные проявления лояльности в качестве вынужденной уступки трагическим обстоятельствам. Не впадая в крайности пост-структуралистского понимания субъекта, я тем не менее оспариваю наличие цельного субъекта, контролирующего свои высказывания и дискурс в пространстве публичных сталинских ритуалов, а значит и преднамеренность полученных результатов.  Данное предположение вытекает из моего понимания сталинской науки как культурной системы.

3.    К идеологическим «проработкам» я подхожу как к специфическим ритуалам по принудительному производству «искренних» эмоций,
что в кампаниях конца 1940-х связывалось с возвращением к «заряженной» бдительности 1930-х. При этом внимание нужно обратить на структуру ритуалов, методичность проводимых собраний и особенность использованного сталинского языка (который неверно воспринимать как всего лишь риторику). Именно диалектическая пластичность последнего, поощрявшая герменевтику подозрения и способная выводить «уклоны» и  «ошибки» из казалось бы ничем не отличающихся позиций, задает важный элемент понимания динамики позднесталинской науки. С другой стороны, логику этой науки невозможно понять без роли самого Сталина как дискурсивного центра советской империи знания и реального физического агента, периодически вмешивавшегося в процесс производства знания, подтверждая тем самым свою недискурсивную природу.

4.    Внимательное чтение содержания протоколов и стенограмм, серьезное отношение к языку и риторике составляет тем самым стержень моего методологического подхода к источникам. Что позволяет показать, как в пространстве публичных выступлений между агитпроповскими штампами и макаберной импровизацией происходит дискурсивное рождение и оформление особых «советских» форм социальности («коллектив») и этических норм («советская мораль»). Тем самым я пытаюсь эксплицировать незаметный и неосознанный процесс производства «советского» (застывающего в словах, привычках и т.д.), не опознаваемого в качестве идеологического продукта, а напротив, воспринимаемого как выражение «искренности». Более того, отрицание какой-либо связи между этой «искренностью» и идеологическим источником ее происхождения ретроспективно превращалось в основу пост-сталинской легитимности носителей и создателей этого пласта «советского».

Эмпирическая часть:

1.    Общее содержание идеологических кампаний конца 1940-х хорошо известно: разделенный мир холодной войны, восхваление русского, поношение западного, антисемитский подтекст и т.д. Однако среди множества кампаний и постановлений того времени я особенно выделяю «дело Клюевой-Роскина» и связанную с ним организацию «судов чести», где впервые всем известные инвективы против «низкопоклонства» были дополнены совершенно новыми для кампаний того времени мыслями о моральности советского ученого. Вопрос о морали советского ученого, заявленный лишь в качестве намека в постановлениях, был развит в ходе многочисленных публичных и закрытых обсуждений постановления ЦК о «судах чести» в университетах, институтах и на кафедрах. Роль толкователя в среде медиевистов взял на себя С.Д.Сказкин.

2.    Несколько ключевых текстов Сказкина (сохранившихся как в виде докладов, так и в виде публичных выступлений). Импровизации Сказкина о гордости за русскую науку, о морали социализма и т.д., исполненные на сталинском языке, постепенно оформились в дискурс об особой «советской» этике научного труда: скромности, бескорыстии, отсутствии стремления к успеху, неприемлемости индивидуализма, а главное контроля со стороны «коллектива», способного предотвратить «грехопадение» в пучину «делячества».

3.    Этот дискурс частично резонировал с восприятием молодым поколением медиевистов, и прежде всего представителями партийного «актива», кампаний и сигналов «сверху» как повода для преобразования не преодолевшего «пережитки капитализма» сообщества медиевистов в «советский коллектив». Поэтому нападки на дореволюционные традиции во многом использовались как способ искоренения «буржуазного индивидуализма», а также стирания печати «научного элитизма» с медиевистики.  

4.    Ко всему прочему, бесконечные заседания в рамках кампаний, призванные прояснить идеологические директивы и придать им характер руководящих научных принципов, напротив оборачивались неуверенностью и теоретическим хаосом (особая «научная» продуктивность позднего Сталина сделала теоретические ориентиры гуманитарных дисциплин абсолютно размытыми даже для работников ЦК). В таких условиях нестандартность мышления воспринималась как чреватое «уклоном» проявление индивидуализма. Одним из спонтанных ответов на непредсказуемость «проработок» и их посланий стало стремление растворить индивидуальную ответственность и инициативность в перестраховке анонимной «коллективности».

5.    Знаковая стенограмма 1949 г. дает характерный пример того, как спонтанно рождается фигура «коллектива», поэтизируемая с помощью ее этической интерпретации (в этом плане очень важны выступления Е.А.Косминского). В среде медиевистов процесс рождения коллективной морали оказался сопряжен с подспудным синтезом культа позитивистской добросовестности с принуждениями сталинской непредсказуемости.

6.    Впрочем, рождение «коллектива» не являлось исключительной особенностью сообщества медиевистов. Тем не менее, этот незаметный и подспудный процесс удается вывести из фоновой непроявленности благодаря вспышкам конфликта медиевистов с Б.Ф.Поршневым по поводу вопроса о роли классовой борьбы в истории. Маховик коллективизма, следуя диалектической логике сталинизма, одновременно поощрявшего и героический индивидуализм и коллективизм, был запущен с трудом сдерживаемыми порывами титанического индивидуализма Б.Ф.Поршнева.

7.    Анализ дискуссии медиевистов о классовой борьбе с Поршневым, последовавшей за кампаниями против космополитов, позволяет продемонстрировать специфическую динамику сталинской науки (сам Поршнев оставил очень тонкие социологические размышления о своем конфликте с медиевистами - удачный пример сталинской социологии, описывающей ситуацию точнее и эмоциональнее иных теорий). Что еще более важно, растянувшийся на годы конфликт с Поршневым (1950-1955) позволяет рассмотреть, как робко нащупываемый моральный дискурс и «коллектив» приобретают достаточную осязаемость и форму в столкновении с Поршневым, насыщаются необходимой «искренней» эмоциональностью, позволяя фрагментам идеологии, принуждения, страха, убежденности преобразоваться в миф основания «коллектива» уже в оттепельном «настоящем». Этот миф поддерживал новую конфигурацию власти, легитимировал иерархичность и процесс производства знания через самоконтроль и взаимный контроль членов коллектива.

8.    Таким образом, в дискурсивном треугольнике между «высокой порядочностью» (нравственность), «партийной принципиальностью» (это идеологическое звено уже в конце 1950-х окажется ненужным) и «научной добросовестностью» (научная мораль) я разворачиваю генеалогию особой «советской» медиевистской морали и «коллектива».

 

10 октября 2012 г. на факультете истории НИУ ВШЭ состоялось очередное заседание научного семинара. Доклад на тему «Проблема происхождения крепостного права в России» представил д.и.н., проф. Владимир Анатольевич Аракчеев (ПсковГУ, Псков )

В российской историографии XX века возникновение крепостного права объяснялось «интересами класса феодалов», в пользу которых действует государство. В данном выступлении приводятся аргументы в пользу концепции общегосударственного закрепощении тяглых сословий.  Построение такой концепции в силу неполноты наших знаний о социальной системе в России XVI - XVII вв. должно заключаться не в выявлении причин, а в исследовании условий, в которых возникло явление крепостного права.

 Черносошная община вошла в состав системы государственного крепостного права как один из ее важных элементов. Частновладельческая община уравнительного типа по известным нам источникам формируется в течение XVII в. из числа частновладельческих крестьян, отделенных в тяглом отношении от крестьян других владений, и, следовательно, меняет свою природу под влиянием закрепощения.  

Очевидно, что осуществлявшееся государством принуждение в наиболее явном виде присутствовало именно в системе крепостного права, однако следует определить сущность и направление вектора принуждения в России XVI–XVII вв. Среди этих целей Русского государства XVI–XVII вв., осуществлявшего прикрепление тяглого населения, одно из первых мест несомненно занимало обеспечение служилых людей по отечеству материальными средствами для осуществления службы: населенными вотчинами и поместьями, рента с которых шла на оснащение бойцов поместного ополчения оружием и другими средствами ведения войны. Но как соотносилась эта цель с первоочередной задачей государства по непосредственному финансированию своего аппарата и деятельности путем взимания налогов? Изученное в историографии соотношение объема государственных налогов и частновладельческой ренты на протяжении XVI–XVII вв. дает основание для вывода: повышение удельного веса государственных налогов в бюджете крестьянского хозяйства осуществлялось, во-первых, за счет сокращения потребления и расширения производства крестьянского двора, и, во-вторых, за счет сокращения владельческих повинностей.

Анализ особенностей политики закрепощения дает основание предполагать, что в правительственной политике конца XVI в. доминировало стремление, с одной стороны, закрепить тяглое население на местах отбывания повинностей, но, с другой стороны, не ломать сложившуюся практику отношений в сельском социуме, где переходы крестьян в рамках закона, с оставлением на прежнем месте жительства нового тяглеца, были способом ослабить напряжение в деревне. И только в середине XVII в. в изменившихся условиях правительство решается ввести бессрочный сыск беглых крестьян, прежде всего, в интересах служилых и церковных землевладельцев. Сыск черносошных крестьян и посадских людей осуществлялся прежде всего в интересах самих тяглых общин, и земские старосты, обладавшие властью на местах за счет участия в раскладке налогов, поддерживали усилия правительства в этом отношении.

Очевидно, что принуждение в России XVI–XVII вв. было ограничено несколькими обстоятельствами, среди которых следует отметить широкомасштабную колонизацию, вооружение посадского населения, разорение сельского населения центральных и северо-западных уездов в результате социально-экономического кризиса последней трети XVI–начала XVII в. Даже введение бессрочного сыска беглых Соборным уложением 1649 г. не остановило бегства крестьян, для возвращения которых пришлось создавать специальный институт сыщиков.  Именно поэтому процесс  закрепощения в России затянулся более чем на столетие, вызвав существенные изменения в социальной структуре и государственной организации.

 

17 октября 2012 г. на очередном заседании научного семинара факультета истории НИУ ВШЭ проф. Дарюс Сталюнас (Darius Staliūnas, the Lithuanian Institute of History) выступил с докладом на тему «Non-lethal pogroms in tsarist Lithuania».

 

In this paper I’ll look for causes that triggered anti-Jewish violence in tsarist Lithuania; then I’ll analyze the character of violence; after that, the role of the government and reaction of Jews will be discussed; and finally I’ll present some comparative perspectives.

 

‘External influences’, elements of economic nationalism but especially religious anti-Semitism were those factors which triggered pogroms in Lithuania. ‘External influences’ are understood here as an information about pogroms in other parts of the empire, which created a kind of ‘pogrom atmosphere’. The most common reproach against Jews in Lithuanian press was of economic nature: Jews were depicted as “exploiters”; they were dishonest in trade etc., and in some cases this thinking was one of the causes for pogroms. Nevertheless, the majority out of about 10 pogroms during the 19th century were caused by blood libel accusations.

 

At the same time, the scale of anti-Jewish violence in Lithuania was very small compared to other regions of the Pale of Settlement. Following factors can explain this situation: the slow pace of modernization in Lithuania, which in many cases kept Jews and Gentiles segregated from each other; anti-governmental and at the same time anti-Polish character of Lithuanian nationalism, which made them to look for allies, and Jews were the only group available for this role. As a consequence it diminished the role of anti-Semitism in Lithuanian nationalism [except for its clerical trend] and grassroots didn’t receive a message which would inspire them to assault Jews.

             5 декабря 2012 г. на факультете истории НИУ ВШЭ состоялось очередное заседание научного семинара. Доклад на тему  « Большие проблемы и мелкие казусы купеческих казенных служб: почему на них <<вси [купцы] в грех впадают>>?» представил к.и.н. Е.Н. Наседкин (РГАДА, Москва)

 

             Институт казенных служб купечества играл важную роль в Российском государстве. Он известен со второй половины XVI века и просуществовал до реформ Екатерины II. В нем происходило сложное взаимодействие органов государственного управления и городских тяглецов. Государство в порядке повинности обязывало купцов собирать таможенные пошлины, обеспечивать важнейшие государственные монополии, такие как торговля вином, солью и прочими казенными товарами, купцы также должны были исполнять полицейские обязанности и выполнять ряд других служб. Эти  повинности отбывать приходилось практически каждому посадскому тяглецу, и они касались большинства торгово-промыслового населения России.

 

            Кандидатов в казенные служители выбирали посадские общины из числа своих тяглецов. Срок их службы таможнях, кабаках и других финансово-хозяйственных государственных учреждениях был год, а в  органах самоуправления мог быть выше. Исследователями указывали, что данная повинность была тяжела для городского тяглого населения, несла ему разорение и убытки. Высказывалось также и мнение, что казенные служители компенсировали свои расходы, воруя из доверенной им казны.

 

            С точки зрения современников одной из основных причин воровства были нарушения в процессе выборов (об этом писали А.Л. Ордина-Нащокин (ум. 1680) и И.Т. Посошков (ум.1726). Согласно законодательству XVII – XVIII вв. кандидаты должны были быть грамотными и зажиточными. По словам же, как Ордина-Нащокина, так и Посошкова в служители выбирали людей бедных или заведомо неспособных к исполнению служб, которым ничего иного не оставалось делать, как воровать. В итоге все это приводило, по словам обоих авторов,  к тягостному процессу взыскания недоимок.

 

            В докладе проделан анализ нескольких казусов, касавшихся каждого из этапов: выборов, службы и взыскания недоимки. Стоит отметить, что за исключением требования соблюдать вышеперечисленные правила государство никак не регламентировало сам процесс выборов, соответственно, его возможно изучать только на основе практики, отраженной в документах. В докладе была представлена реконструкция выборов в московские таможни осени 1739 г. В них не было ничего особенного, кроме того, что их материалы сохранились достаточно полно для своего времени (второй четверти XVIII в). 

 

Анализ казуса выборов осени 1739 г. был нацелен на нарушения, допущенные в их процессе, в результате чего оказались выбраны «недостойные» служители. Источники документируют выбор пьяниц, стариков и тяжелобольных (в том числе сумасшедших и эпилептиков). Вопиющий случай произошел в ходе выборов в одну из важнейших московских таможен – Хомутную. В ее начальники община  упорно пыталась избрать слепого и глухого старика. В его заместители – ларечные – был выбран человек, умиравший от «французской» болезни. Кроме того, была распространена практика выборов людей, уже задолжавших казне в ходе их прошлых служб, что также было серьезным нарушением.

 

            Служба непригодных к ней людей заведомо должна была привести к возникновению недоимки, которую по закону взыскивали не только с выборного служителя, но и с избравшей его общины. Неужели выбиравшие не боялись того, что долг их кандидатов будет взыскан с них? Для того  чтобы сделать какие-либо предположения о причинах такого поведения посада, материала выборов не достаточно. Необходимо двигаться дальше.

 

            Следующий этап – сама служба. Действительно, встречаются ситуации, о которых писали Ордин-Нащокин и Посошков, когда выбранные из бедняков таможенные служители воровали для «пищи дневной» или запойные служители устраивали разбой. Однако в докладе было уделено внимание случаю противоположному.

 

            В 1738 г. с целовальником (термин происходит от целования креста – Е.Н.) Ефимом Семеновым, стоявшим на Калужской заставе, произошла неприятная история. В обязанности целовальника входило: встретить подводы с грузом, осмотреть товар, сделать об этом запись и сопроводить его на Гостиный двор, где уже оплачивалась пошлина. 7 мая к целовальнику обратился с просьбой заводчик Иван Небогатов. Просьба заключалась в том, чтобы провезти на следующий день через заставу возы с медью, но записей не делать и на Гостиный двор не отправлять, разумеется, за взятку. Семенов согласился, но выполнять обещанное он не собирался изначально, завлекая тем самым нарушителя в ловушку. И когда на следующий день возы прибыли, Семенов от взятки отказался, медь в таможенную книгу записал и сопроводил возы на Гостиный двор на Большую таможню. Там он сообщил в письменной форме о попытке дать взятку. Однако санкций по отношению к заводчику не последовало, так как взятку от него в итоге получило выборное таможенное начальство, поэтому целовальник подал доношение выше - в Камер-коллегию. Начиналось разбирательство.

 

            В его ходе Семенов проявил недюжинное упорство, отстаивая свою позицию. Точку в деле поставило вмешательство горного ведомства – Берг-коллегии, которое заступилось за заводчика. Берг-коллегия беспокоилась, чтобы из-за расследования их подопечного бы не разорили, она также настаивала, чтобы с него не взимали пошлину. Таможенную пошлину заводчика все-таки оплатить обязали, а вот из-под следствия отпустили, обвинив целовальника в ложном доносе. Кроме этого дела встречаются и другие казусы, свидетельствующие об исправной службе выборных таможенников.

 

            Конечно, данный казус не позволяет делать далеко идущих выводов, однако, он показывает, что обвинять поголовно всех выборных служителей в воровстве нельзя, как это иногда делается в историографии. В рассмотренной выше ситуации кто-то из выборных служителей шел на сговор и брал взятку, кто-то ловил за руку контрабандиста, хотя по окончании срока службы они могли и поменяться ролями.

 

            Последний этап – взыскание недоимки. Анализ материалов следствий показал, что закон о взыскании недоборов действовал неумолимо: сначала разорялся сам должник, а в случае его смерти долг взыскивался с его наследников: продавалось его имущество. Но сумму долга продажа обычно не покрывала, поэтому вся его тяжесть перекладывалась на плечи купечества, избравшего виновного в недоимке. Жесткость законов о взыскании недоимок смягчалась слабостью бюрократического аппарата, приводившей к затягиванию многих следственных дел на долгие годы. Однако, как показало проведенное исследование, некоторые действия подследственных купцов также приводили к замедлению разбирательств, иногда существенному.

 

            В докладе был представлен анализ следственного дела по взысканию казенного долга умершего купца Герасима Малыгина с его вдовы Екатерины. Долг превышал тысячу рублей и тянулся с 1725 г. (новый виток дела начался с 1739 г.). Следствие выяснило, что вдова унаследовала дом от Малыгина и вышла замуж повторно. Дом был ранее уже описан за казенный долг, но это не помешало вдове продать его. В 1739 г. дом Малыгина был описан снова и выставлен на продажу в пользу казны. Кроме того, Катерине удалось каким-то образом добиться правом владения движимым имуществом своего покойного мужа, но без права продажи и распоряжения. И когда в 1739 г. с нее потребовали вернуть казенный долг, будучи весьма ловкой особой, Катерина спешить с этим не стала.

 

            Ее дальнейшие действия интересны тем, что в них есть черты как уникального, так и общего поведения в подобной ситуации. Упорство и хитрость Екатерины – конечно, во многом, свойство личности, но, как показала работа с материалами других следственных дел, в своей борьбе она пользовалась достаточно типичным инструментарием. Стратегия поведения заключалась в последовательных попытках передать долги и спорное имущество ее бывших родственников в счет уплаты казенного долга. Поскольку за казенные долги умерших по закону отвечали их приемники, то сюжеты, связанные с наследством, возникают на страницах следственных материалов постоянно. Потомки виновных в недоборе стремились доказать, что им наследства не досталось и что они не несут ответственность за долги отцов.

 

            Следующим действием Катерины была жалоба в Контору Сената на Камер-коллегию. Основная ее цель– затянуть процесс следствия; вряд ли Катерина всерьез рассчитывала выиграть дело у Камер-коллегии. Ее жалоба действительно замедлила расследование: неизвестно, сколько времени она рассматривалась в Конторе Сената, но ее постановление до Московской ратуши шло почти полгода. В целом, все действия Катерины, хотя и не принесли ей победы, но затянули ход дела практически на два года. Эта стратегия тоже не уникальна, подобные прошения встречаются и в других следственных делах. Еще А.Л. Ордин-Нащокин сетовал, что горожане, «извыкли челобытьем и сроками отбывать», т.е. уклоняться от выплаты недоимки посредством подачи челобитей . У купцов крайне редко получалось доказать свою невиновность, однако им удавалось серьезно затянуть разбирательство.

 

            В конце концов, Екатерина сбежала, и казенный долг был разложен на всю слободу, к которой был причислен ее покойный муж. Как хорошо известно, побег был вполне традиционной практикой.

 

            По материалам иных следствий выделяются и другие стратегии ухода от выплаты недоимок. Обвиняемые ссылались на недороды, экономические трудности и другие объективные проблемы как на причину недоимок. В некоторых случаях подследственные требовали проверить сам факт недобора по параллельному виду отчетности, ведшейся в период службы.

 

            Вспомним наш первый сюжет о выборе «недостойных» в казенные служители. Поскольку деятельность лиц, не способных к исполнению служб, неминуемо должна была закончиться недоимкой, и законодательство в этой сфере вполне работало, посадские общины не могли не опасаться взыскания. Однако они выбирали на ответственные посты бедных и убогих. У меня сложилась следующая трактовка такого «странного» поведения. Купечество прекрасно знало о тенденции следствий затягиваться надолго. Т.е., как показало исследование, закон работал, но многие следственные дела велись по 10–20 лет и более (хотя встречаются и случаи относительно быстрых взысканий). Подставляя под удар слабейших своих членов, община защищала от разорения состоятельных и средних по достатку купцов, на которых приходилась основная тяжесть разного рода общемирских платежей. Важнее было сохранить «середняка» сейчас, чем беспокоиться о взыскании недобора, которое произойдет, скорее всего, не скоро.

 

            В докладе были рассмотрены различные казусы, выводящие с разных сторон на проблему адаптации купечества к сложным условиям служб. Государство обязывало купцов служить бесплатно, во многих случаях ставя их на грань разорения. Такие отношения связывали государство не только с купечеством: повинности несли черносошные крестьяне, а жалование чиновникам могло носить нерегулярный характер. Посадские общины адаптировались и вырабатывали специфические способы минимизации разорительности этой государственной повинности. Однако рассмотренный в докладе казус целовальника, вступившего в борьбу со взяточником и с покрывавшем взяточника начальством, и другие ситуации, когда служители досконально выполняли свои обязанности, показывают, что ситуация с коррумпированностью выборных служителей была неоднозначна.



30 января 2013 г. на факультете истории НИУ ВШЭ состоялось очередное заседание научного семинара. С докладом на тему « Грамматика и богословие в «Дифференциях» Исидора Севильского» выступила к.и.н. Елена Сергеевна Марей (НИУ ВШЭ, Москва)

 

«Дифференции» Исидора Севильского по форме представляют собой грамматический трактат в двух книгах, написанный с целью различения синонимов. В первой рассматриваются понятия, относящиеся ко всем сферам знания, а во второй – лишь к богословию. Тем не менее обе книги связывает жанровое единство – обе они написаны в форме грамматического справочника, и это не случайно. Именно в «Дифференциях», в самом раннем своем произведении, Исидор впервые обращается к проблеме постижения мира через грамматику. Изучение происхождения слов и установление их точного значения дает возможность понять истинный смысл того или иного явления, в том числе и постичь замысел Божий.

Для определения столь широкого круга разнообразных понятий Исидор должен был пользоваться многочисленными источниками. В самом деле, «Дифференции» переполнены цитатами из школьных грамматик, произведений римских классических авторов, библейских текстов и трактатов Отцов церкви. Все эти разнородные источники пользуются равным уважением, вне зависимости от их жанра, ведь в конечном итоге смысл явлений сводится у Исидора исключительно к терминологии. Поэтому одинаково ценными оказывались свидетельства всех привлекаемых севильским епископом авторов – от римских юристов до латинских поэтов и христианских богословов.

Потенциальными читателями «Дифференций» были т.н. интеллектуалы нового типа – образованные клирики и монахи, не чуждые античной образованности, но гораздо больший интерес проявляющие к вопросам теологии. Этот интерес, однако, формировался постепенно, не нарушая связи с предшествовавшей культурной традицией.