Круглый стол «Анатомия власти»

14 мая 2021 года прошел круглый стол «Анатомия власти», на котором состоялась презентация сборника «Анатомия власти: государи и подданные в Европе в Средние века и Новое время». Это мероприятие, впервые за долгое время прошедшее в очном формате, было приурочено к юбилею М.А. Бойцова. Публикуем репортаж студентов Лаборатории медиевистических исследований

14 мая 2021 года состоялся круглый стол «Анатомия власти», организованный Лабораторией медиевистических исследований, Институтом всеобщей истории РАН и Историческим факультетом МГУ им. М.В. Ломоносова. Это мероприятие, впервые за долгое время прошедшее в очном формате, было приурочено к юбилею М.А. Бойцова. Видеозаписи всех прозвучавших докладов можно посмотреть на YouTube канале Лаборатории.

Круглый стол открылся приветственным словом д.и.н., проф., заведующего кафедрой Средних веков Исторического факультета МГУ С.П. Карпова. В своём выступлении Сергей Павлович обратил внимание на разнообразие подходов к изучению природы власти и поделился со слушателями размышлениями о метафоре анатомии власти, а также о символике и философии наград. Кроме того, С.П. Карпов отметил вклад М.А. Бойцова в развитие науки и изучение репрезентации власти в Средние века.

Следующим слово взял сам Михаил Анатольевич. Поблагодарив Сергея Павловича за тёплые слова, он отметил, что именно у С.П. Карпова он научился главным принципам своей работы: историк должен работать честно, историк должен работать с источниками, историк должен работать на мировом уровне.

Во второй части своего выступления М.А. Бойцов обратился к сюжетам, близким заявленной теме круглого стола «Анатомия власти», а именно связанным с бальзамированием высокопоставленных мертвецов. Докладчик привёл несколько примеров упоминаний в византийских источниках процедуры бальзамирования начиная с VI века. На Западе первое упоминание бальзамирования связано со смертью Карла Лысого в 877 году. Император умер во время путешествия через Альпы, и его спутники приняли решение о бальзамировании тела и транспортировке его к месту захоронения. Однако правильно провести процедуру не удалось, и императора пришлось похоронить по дороге.

Вероятно, решение забальзамировать тело Карла Лысого было связано с предшествующей практикой: умерший в 875 году Людовик II первоначально был захоронен в Брешии, однако, по настоянию архиепископа Миланского и против воли брешианцев, тело императора было выкопано из могилы, забальзамировано и в сопровождении торжественной процессии перенесено в Милан. По предположению М.А. Бойцова, Карл Лысый, который придавал большое значение символическим аспектам репрезентации власти, хотел бы, чтобы во время его погребения была устроена подобная торжественная процессия, а тело его благоухало, что подтверждало бы праведность его правления. Таким образом, процедура бальзамирования связана не только с необходимостью транспортировки, но и с почётом, который оказывали высокопоставленному мертвецу.

Михаил Анатольевич отметил, что в своих исследованиях он пытался выявить логику распространения практики бальзамирования на Западе. Предположительно, эта практика распространялась «сверху вниз»: сначала начали бальзамировать тела императоров, затем — имперских епископов, после этого — королей и князей. Однако известны эпизоды, которые разрушают эту логичную схему.

Так, например, в 1014 году тело умершего маркграфа Вернера фон Вальбека было привезено к Титмару, епископу Мерзебургскому и близкому родственнику маркграфа. Епископ велел забальзамировать тело усопшего и отвезти его к месту семейного захоронения. В данном случае процедура бальзамирования становится помощью родственнику и жестом симпатии.

Тело французского графа Фулька III Нерра, умершего в 1040 году в гостях у имперского епископа Дитриха Мецкого, также было забальзамировано и перевезено к месту погребения по приказу епископа. Дитрих оказал графу, совершившему три паломничества в Иерусалим, почести в виде бальзамирования.

Скончавшийся в 1085 году на острове Кефалония Робер Гвискар был доставлен по морю в Отранто по приказу супруги. Там тело забальзамировали, чтобы отвезти его в Венозу. М.А. Бойцов отмечает, что знакомые с процедурой специалисты могли найтись только при дворе местного епископа: бальзамирование, таким образом, оказывается проявлением гостеприимства по отношению к особому гостю.

Ещё один приведённый докладчиком пример — это рассказ в хронике Галла Анонима о том, как Генрих V в 1109 году во время похода против поляков приказывал бальзамировать тела павших рыцарей перед отправлением домой. Процедура бальзамирования здесь — проявление милости сеньора к верным вассалам, которые пожертвовали своей жизнью ради него.

Наконец, последний рассмотренный докладчиком эпизод связан с гибелью в 1278 году в битве с Рудольфом Габсбургом чешского короля Пржемысла Отакара II. После битвы победитель приказал забальзамировать тело Пржемысла. Хотя в источнике, где упоминается этот эпизод, бальзамирование описывается как потрошение тела короля и второе убийство, М.А. Бойцов предполагает, что хронист не сумел правильно оценить ситуацию и не распознал великодушие Рудольфа, который хотел оказать своему противнику высшие почести.

Таким образом, все эти эпизоды можно рассматривать как использование процедуры бальзамирования для оказания почестей и проявления любезности. Именно так — «Бальзамирование как любезность» — Михаил Анатольевич и предложил озаглавить свой доклад.

 

Доклад С.А. Иванова «Кто такой миродержец?» был посвящён истории термина «космократор» («миродержец»). Этот термин, для которого нет прямого латинского аналога, возник в IV в. до н. э. как греческий перевод эпитета восточных богов, таких как Ваал, Серафис или Исида. В эллинистическое время эпитет начинают использовать и для Гелиоса и Гермеса.

Однако позднее, когда гностики выдвигают идею, что миром правят тёмные силы, а истинное добро существует вне мира, слово «миродержец» становится отрицательной характеристикой. Эту гностическую линию продолжают и христиане. Так, апостол Павел в Послании к ефесянам пишет: «наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего» (Еф. 6:12). В апокрифических Деяниях Иоанна, а затем у апологетов и Отцов церкви космократором называют дьявола.

Однако, как отметил Сергей Аркадьевич, в мире политической риторики в то же время термин «миродержец» окрашен позитивно. В эллинистический период земные правители проявляют интерес к этому именованию и начинают использовать его, прежде всего на Востоке, хоть и не включают в официальный титул. Первым обращение «космократор» принял Калигула; в восточных надписях так называют Траяна и Марка Аврелия. У Каракаллы и Александра Севера этот термин становится частью титула.

В эпоху поздней Империи слово «космократор» появляется в Романе об Александре Псевдо-Каллисфена, после чего входит в литературу и становится постоянным эпитетом Александра. С.А. Иванов предполагает, что роман Псевдо-Каллисфена сыграл свою роль и в утверждении слова в христианском контексте. Так, миродержцем называет императора Евсевий Кесарийский в «Жизнеописании Константина». Вероятно, Константину нравился этот эпитет: в своей иконографии император также подчёркивал космический характер изображений.

Тем не менее в более поздний период титул «космократор» не приживается в риторике византийских императоров. Последний раз этот эпитет появляется в «Чудесах Николая Мирликийского» (VI век), где так снова называют Константина. В дальнейшем слово исчезает из политического лексикона, но остаётся в религиозном контексте, сохраняя своё значение — как одно из именований дьявола. С.А. Иванов привёл в качестве единственного известного исключения из этого правила «Житие Космы Маюмского и Иоанна Дамаскина» (X век), в котором иконоборцы возмущаются, что император Константин VI, «почти что миродержец», лобызает ноги Космы. Здесь эпитет вложен в уста отрицательных персонажей и ограничен уточнением «почти что».

В XII веке, после длительного перерыва, происходит возвращение термина, которое Сергей Аркадьевич связывает с увеличением объёмов панегирической литературы, а также растущим интересом к беллетристике и новым взлётом византийского романа. В том числе, конечно, растёт популярность и Романа об Александре, который, по предположению докладчика, и является источником, откуда слово «космократор» вновь возвращается в политический лексикон. Сначала эпитет начинают употреблять как обращение к императору в поэмах и панегириках, затем в более серьёзных источниках, затем — в официальных документах.

Как отметил С.А. Иванов, эти изменения очень быстро отражаются и на Руси: слово «миродержец» в светском контексте также возникает в сочинениях древнерусских авторах в XII веке.

В завершение доклада Сергей Аркадьевич задался вопросом: как может быть, что слово одновременно существует в Византии в двух совершенно противоположных значениях? Очевидно, что использовавшие термин «космократор» авторы понимали оба контекста и помнили о Послании к ефесянам апостола Павла. По мнению С.А. Иванова, это сосуществование двух значений указывает на важную особенность византийской картины мира: византийская цивилизация — многоэтажна, и то, что происходит на одном её этаже, вовсе не обязательно отражается на происходящем на другом этаже.

 

Выступление А.И. Сидорова, озаглавленное «Обесчестить короля: honor и его место в каролингской политической культуре», также было посвящено истории одного термина: понятию honor в каролингских источниках. Докладчик обратился к глубокому политическому кризису, который развивался в Каролингской империи начиная с конца 820-х годов и закончился Верденским разделом. За этот период произошло две попытки государственного переворота (829–830 и 833–834 годы), во время которых сыновья пытались сместить с трона Людовика Благочестивого. Как отметил Александр Иванович, эти события очень сильно повлияли на современников, многие авторы в своих сочинениях пытались осмыслить их, описывая произошедшее как dehonoratio, то есть «обесчещивание» государя. Впервые этот термин использует Иона Орлеанский, но так же интерпретируют произошедшее и другие современники, например Нитхард. Хотя попытки сместить правителя в истории встречаются часто, до этого мятеж никогда не осмыслялся в западноевропейских источниках как dehonoratio, отнятие и возвращение императору его honor.

Сам термин honor и его производные, описывающие отношения господства и подчинения, появились ещё в раннем Средневековье, первоначально — в церковной лексике. Понятие honor было связано с местом в церковной иерархии, должностью, предполагающей исполнение пастырских обязанностей (например, епископский или пресвитерский honor). Эти представления сохранили свою актуальность и в эпоху Каролингов: именно в значении свойства, имманентно присущего церкви и её институтам, понятие honor фигурирует в большом количестве текстов.

Однако в тот же период формируется и представление о королевском honor, достоинстве иного плана. Каролингские авторы не дают чёткого определения этому термину, но сравнивая тексты, в которых он появляется, исследователь может понять, о чём идёт речь.

Начиная с IX века словом honor во франкских источниках описывается высшая власть в государстве. В Анналах Королевства франков этот термин применяется в том числе и по отношению к другим правителям. Honor даётся и принимается, причём не всегда это происходит сверху вниз. Александр Иванович отметил, что honor имеет институциональную, а не персональную природу, что соответствует первоначальному церковному значению термина. При этом обладатель honor должен следовать определенной модели поведения, в частности, придерживаться четырёх генеральных добродетелей. Он может и должен принимать решения, имеющие отношение к организации власти и управления. Так, важным элементом королевского достоинства является право государя назначать епископов.

Достоинство короля может распространяться на его представителей, прежде всего посланников, а также непосредственно на подвластную ему территорию. Соответственно, государь может поделиться своим honor, пожаловав подданным землю и полномочия.

По словам А.И. Сидорова, на сегодняшний день исследователи понимают под словом honor высокую должность, которая обеспечивала обладателю прямой доступ к государю, закрепляла его персональный высокий социальный статус, укрепляла положение его рода в целом, предоставляла доступ к новым материальным ресурсам и широкие возможности к отправлению власти. Получателями honores в источниках чаще всего выступают принцы, влиятельные царедворцы, маркграфы. В Каролингской империи у таких представлений было прочное идеологическое обоснование: во-первых, территория империи воспринималась своего рода Ковчегом, новым Израилем, населенным избранным народом; во-вторых, по мнению каролингских авторов, элита вместе с королем должна участвовать в управлении государством, аристократы сопричастны королевскому квазисвященническому служению.

Важной частью понятия honor является и контроль над землями, который сохраняет за собой государь. При необходимости он мог забрать honores у своих подданных и передать их другим людям. Это происходило прежде всего в ситуациях, когда прежние владельцы не хранили верность государю или не справлялись со своими обязанностями. Обладание honor предполагало также извлечение материальных ресурсов в свою пользу. Однако А.И. Сидоров подчеркнул, что получение доходов — хоть и важная, но далеко не самая главная составляющая honor. Намного более значимым представлялся сам факт обладания землёй и связанные с этим обладанием права и обязанности, которые позволяли публично демонстрировать высокий уровень личных отношений с королем, особое место во власти. Именно поэтому утрата honor воспринималась крайне болезненно и могла приводить к мятежам, целью которых было его возвращение.

Предложив такое развёрнутое определение термина honor в каролингских источниках, Александр Иванович вернулся к понятию dehonoratio. Докладчик обратил внимание, что необходимо различать исторические обстоятельства, которые современники описывают этим словом, и их оценку, содержащуюся в самом термине. Элиты осмысляли отстранение государя от власти как его исключение из иерархической вертикали, в которой именно персона правителя связывала вверенный ему народ с Богом, как лишение права исполнять квазисвященническую функцию, отрицание не только права, но и способности заботиться о церкви и своем народе. Решение о dehonoratio принималось коллективно и основывалось на представлении о широком соучастии элит в королевском служении, их праве претендовать на сопричастность государя особому достоинству, дарованному Богом. При этом понятие dehonoratio используют исключительно сторонники Людовика Благочестивого. А.И. Сидоров предполагает, что таким образом они подчёркивали незаконность действий мятежников, вкладывали в это понятие свою моральную оценку событий: ведь honor дарован государю Богом, а значит, только Бог может лишить государя этого достоинства.

 

Первую часть конференции завершил доклад А.С. Ануфриевой «Вормс – Ахен, 961 год: коронация и её образ», посвящённый коронации Оттона II в 961 году как короля-соправителя отца и образу этой коронации в сочинениях современников. В своём выступлении Анастасия Сергеевна прежде всего отметила, что по нарративным источникам раннего Средневековья практически невозможно реконструировать особенности ритуалов и церемоний, намного больший смысл имеет изучение образов коронаций в произведениях средневековых авторов. В своей диссертации, написанной под руководством М.А. Бойцова, А.С. Ануфриева на материале корпуса авторов, работавших при дворе Оттона I, таких как Лиутпранд Кремонский, Адальберт Магдебургский, Руотгер Кёльнский, Видукинд Корвейский и др., исследовала описания политических ритуалов. Она отметила, что образ коронации может быть более значимым, чем само событие, а разные историографы могут по-своему интерпретировать формы репрезентации власти.

Проследить эти процессы можно на примере целого ряда коронаций X века, связанных с ростом влияния династии Оттонов. Анастасия Сергеевна отметила, что, сравнивая близкие по времени тексты, можно посмотреть, какие из этих коронаций привлекли большее внимание современников. На сегодняшний день исследователям представляется, что самой значимой была коронация Оттона I как римского императора в 962 году, однако она мало повлияла на формирование образа коронации в сочинениях хронистов. По тем или иным причинам большинство коронаций описаны очень кратко или вообще пропущены, за одним исключением: в сочинении Видукинда подробно, в мельчайших деталях описывается коронация Оттона I в 936 году как короля Восточно-Франкского государства. При этом «Деяния саксов» Видукинда написаны более чем через 30 лет после событий. Исследователи предполагают, что описание коронации 936 года является проекцией гораздо более близкой по времени коронации 961 года.

По словам А.С. Ануфриевой, коронация Оттона II как короля-соправителя в 961 году представляется промежуточной, технической, связанной с экстремальными обстоятельствами — отправлением Оттона I в дальний поход. Тем не менее большинство авторов подробно описывают её. Именно в этих описаниях, в частности в «Житии Бруно Кёльнского» Руотгера Кёльнского, впервые выделены все четыре основных элемента легитимирующих действий: десигнация; избрание всем народом по всеобщему согласию; помазание (в случае коронации 961 года — при участии трёх епископов); аккламаций, то есть выражение одобрения со стороны народа.

В той же последовательности эти элементы перечисляются и у Видукинда в описании коронации 936 года. Вероятно, он использовал коронацию 961 года, пусть не столь значимую, но намного более близкую по времени, яркую и запомнившуюся, в качестве модели для своего описания. При этом Видукинд адаптирует рассказ, заменяет имена архиепископов и короля. Коронация 961 года описывается и в сочинениях Лиутпранда Кремонского и Адальберта Магдебургского.

Анастасия Сергеевна выделила несколько основных причин, по которым образ коронации 961 года оказался настолько существенным для оттоновской историографии, несмотря на то что само событие не имело большого значения. Первая из этих причин — хронологический фактор: в отличие от коронаций 919 и 936 годов, речь идёт о событии, произошедшем недавно. Вторая причина — географический фактор: коронация проводилась не в отдалённой Италии, а в Вормсе и Аахене, то есть во франконских и лотарингских землях. Ещё один важный момент заключается в том, что до 961 года Оттоны не выражали в столь большой степени свои императорские амбиции. В свете этого факта коронация 961 года становится испытанием нового подхода к репрезентации власти, репетицией; она представляет собой квазиимператорскую коронацию. Кроме того, по мнению А.С. Ануфриевой, церемония запомнилась историографам, так как для каждого из них она заключала те или иные важные оттенки смысла, представляла собой не просто момент инаугурации юного правителя, но и момент заключения компромиссов между различными группами знати, определяла распределение ролей на время отсутствия короля.

Вторую секцию круглого стола модерировал Олег Сергеевич Воскобойников.

Значение рассказа об Андрее Первозванном и новгородских банях остаётся довольно загадочным местом в «Повести временных лет». Во время своего путешествия на Русь Андрей прибыл в земли будущего Новгорода, где, согласно летописи, апостол бы удивлён местным обычаем хлестать себя вениками во время омовения в бане («и видѣвъ люди ту сущая, какъ ихъ обычай и како ся мыють и хвощются, и удивися имъ»). По прибытии в Рим Андрей поведал об увиденном в землях словен, заявляя, что он стал свидетелем особой формы аскезы, когда люди истязают себя вениками в банях. Пересмотру роли и функции этого фрагмента в летописи был посвящен доклад Андрея Юрьевича Виноградова «Апостольский авторитет, власть над телом и Рим как арбитр: спор о бане на востоке и западе Европы».

В историографии сложилось несколько подходов, раскрывающих смысл этого эпизода. Предполагалось, что рассказ о банях в летописи был насмешкой южан над безумными обычаями северян (киевлян над новгородцами). Выдвигалась и противоположная гипотеза о том, что смысл, напротив, в насмешке северян над южанами, не понимающими их банных обычаев. Кроме того, существует мнение о том, что в этом случае ПВЛ отражает некоторый языческий ритуал, связанный с темой смерти и нового рождения.

Несмотря на, казалось бы, анекдотичных характер этого рассказа, в действительности этот пассаж следовало бы рассматривать в контексте церковной дискуссии о том, как часто следует осуществлять омовение тела. Обратившись к памятникам церковного происхождения, Андрей Юрьевич заметил, что во многих из них слышны отголоски противостояния аскетических практик «студийской» и «евергетидской» традиций. В то время как первая допускает регулярное омовение тела, вторая гораздо строже относится к этой практике, порой и вовсе запрещая её. Эта полемика восходила по меньшей мере к Отцам Церкви и была воспринята на Руси не позднее второй четверти XII в. В этом контексте «банный анекдот» в ПВЛ выглядит совершенно уместно: омовение в бане описывается здесь как аскеза, которую апостол как бы легитимирует, высказывая своё одобрение в Риме. По-видимому, летописец был прекрасно осведомлён о «банной полемике» и таким образом пытался высказать обоснованность регулярность практики омовения в русской бане.

 

Ольга Владимировна Окунева в докладе «Меч дикаря, палица Геракла и скипетр монарха: власть символа и символ власти с другого берега Атлантики» поведала об одном малоизвестном экспонате в парижском Музее на набережной Бранли. Речь идёт о деревянном мече-палице индейцев Бразилии, образ которого стал известен в Европе через французских авторов книг о путешествиях. Для европейцев этот артефакт возобладал несколькими значениями: это и символ силы и доблести, и признак варварства и дикости, и «воспоминание» о древности как атрибут Геракла, а также воплощение красноречия.

Среди путей распространения этих образов важную роль сыграли изображения меча-палицы на гравюрах. В первой половине XVI в. художники и гравёры главным образом изображали палицу как боевое оружие индейцев. Начиная со второй половины XVI в. она начинает именоваться как просто «меч», что нашло отражение в способах её иллюстрации. Как полагает Ольга Владимировна это свидетельствует о попытке вписать индейское оружие в европейскую систему координат, придав ей античные смыслы. Попытка увидеть в обществе индейцев общественную иерархию, схожую с европейской, создала иное понимание палицы — своего рода «скипетр» и атрибут власти индейского короля. При этом нередко на гравюрах можно увидеть значение меча-палицы как визуальной метафоры всей Америки.

Следует, однако, иметь в виду, что эти образные ряды не сменяли друг друга, но сосуществовали вместе на протяжении XVI в. Поэтому мы можем наблюдать постоянное переосмысление образов индейского меча-палицы, которые то отходили на дальний план, то вновь актуализировались.

 

Основанное на «Мемуарах» провенского священника Клода Атона микроисторическое исследование Павла Юрьевича Уварова «Чума в Провене 1582–1583 гг. К вопросу о патологоанатомии власти» было сконцентрировано на фрагменте, повествующем об эпидемии чумы в Провене.

Сочинение Атона по своей сути представляет собой не столько бытописание французской смуты и происходивших вокруг него событий, но скорее бытописание конца света, пропитанное эсхатологическим настроением.

Одним из лейтмотивов рассказа Атона является постоянная критика в адрес гугенотов, а также неправедных светских властей, которые, по его мнению, и ведут мир к гибели. Землетрясение 4 мая 1580 г. было воспринято Атоном как предзнаменование к большим бедам, одним из проявлений которых стала вспышка эпидемии чумы. Особенно подробное описание последствий морового поветрия было помещено под 1582 г. во время второй волны эпидемии.

Однако пассаж о приходе чумы в Провен на удивление немногословен по части критики властей. Напротив, он отмечает достаточно эффективные меры противодействия чуме: перекрываются каналы распространения заболевания, назначают чумных докторов, а также получают разрешение на сбор тальи для покрытия финансовых затрат в связи с тяжёлой эпидемической ситуацией. Тем не менее, в рамках общей идеи своего труда, Клод Атону важно было показать внутреннюю ответственность человека за то, что с ним может произойти.

Он описывает два случая заболевания, с которых началось распространение заразы. Первым заболел и умер местный булочник Фуарэ, который долго страдал от симптомов, первое время думая, что это лишь временное недомогание. Самого Фуарэ автор именует прощелыгой (adventureux ) , всюду ищущего выгоду, за что он и получил кару свыше. Другой случай — смерть Баранжона, местного советника и бывшего гугенота. Его смерть напугала жителей гораздо больше смерти Фуарэ из-за чего многие состоятельные жители поспешили сбежать за город, но и там они не нашли спасения. Рассказывая о смертях других городских жителей, например врача Николя Дури, Клод Атон также акцентирует внимание на их греховности. Произошедшие с ними беды становятся воздаянием за их неправедную жизнь. Но он также приводит и немногочисленные примеры праведности — одним из них был врач Жан Николя, который не брал денег с больных, но заболев сумел выздороветь. Таким образом, свидетельство о приходе чумы в Провен Клод Атон попытался представить в роли своеобразной проповеди и вписать в замысел своего сочинения.

  

Выступление Ольги Игоревны Тогоевой «В тени короля» было сосредоточено вокруг полемики между английским королём Яковом I (1566–1625) и членами Парламента, юристами и судьями касательно положений одного из произведений монарха — «Демонологии», изданной им в 1597 г.

Произведение монарха раскрывает самый широкий круг вопросов, включая виды и происхождение колдовства, отношения дьявола и людей и его способности творить магию. Помимо всего прочего, король Яков излагает своё мнение по поводу того, каким образом следует осуществлять «охоту на ведьм». Самым верным способом на его взгляд являлась ордалия водой, когда подсудимого связывали, а затем опускали в водоем и наблюдали за его поведением. Если человек тонул, то он считался невиновным. В ином случае его ждала пытка с целью получение признаний, и смертная казнь. Несмотря на запрет ордалий ещё с 1219 г. руководство Якова получило широкое распространение в ведовских процессах. Об этом красноречиво свидетельствуют такие памфлеты (пересказы реальных судебных дел), как «Ведьмы Нортгемптоншира» или «Опознанные ведьмы», в которых применялась водная ордалия.

Однако идеи английского короля подверглись критике вскоре после публикации «Демонологии». Например, теолог-пуританин Уильям Перкинс в своём трактате о колдовстве заключал, что единственный возможный способ уличить человека в колдовстве — получить его признание на пытке. Джон Котт и Ричард Бернард отстаивали идею о бесполезности и противоестественности ордалии водой как средства дознания. Но причина развития этой дискуссии была не столько неопределённость в том, как нужно судить людей за колдовство, сколько борьба пуритан против достаточно мирной политики короля Якова по отношению к католикам.

Противостояние по поводу применения ордалий в судопроизводстве продолжилось и после смерти Якова вплоть до 1645 г., когда Парламент официально запретил применение «плавания» в судебных делах о колдовстве. Об этом говорят трактаты пуританских охотников на ведьм Мэтью Хопкинса и Джона Стерна, где они отстаивали обоснованность использования ордалии водой, прямо ссылаясь на «Демонологию». Впрочем, в итоге победа в этой полемика осталась за Парламентом, который обладал поддержкой просвещенных рационалистов, имевших религиозную конфронтацию с королём.

Конференция завершилась докладом Дмитрия Юрьевича Бовыкина (МГУ) «Здесь виновно всё»: всеобщая амнистия как завершение Революции», который был посвящен феномену амнистии в эпоху Великой французской революции. По его мнению, в конце XVIII в. амнистия уже стала рациональным инструментом власти, своеобразным символом, позволяющим политическим деятелям «подвести черту» под Революцией и избавить ее участников от опасений наказания за те поступки, которые они совершили в это неспокойное время. И, когда в 1791 г. после принятия первой конституции, французский король обратился к Учредительному собранию, он заявил, что главными врагами народа являются раздоры и анархия и согласился провести амнистию, которую поддержали и революционеры. На деле же принятая амнистия не сыграла никакой роли — принятые права и свободы тут же начали нарушаться, затем с 1792 до 1794 было время ожесточенной борьбы и террора; и к идее амнистии вернулись уже после свержения Максимилиана Робеспьера, когда революционеры устали от постоянных мятежей и кровопролития. Но для тех членов Конвента, которые принимали участие в процессе над королем и терроре, ситуация оказалась крайне неприятной — их судили за те поступки, которые прежде получали всеобщее одобрение и поддержку в Конвенте. Жан-Батист Каррье, защищаясь в суде от обвинений в терроре в Нанте, произнес знаменитую фразу: «Здесь виновно все, вплоть до колокольчика председателя!». В то же время революционеры не хотели объявлять амнистию роялистам, на борьбу с которыми у них ушло столько лет, и в итоге амнистия была объявлена только для самих участников революционного движения. За всеобщую амнистию впервые высказались роялисты, и Людовик XVIII объявил амнистию тем из своих мятежных подданных, которые добровольно признают свои ошибки и перейдут под его власть, а смерти он обещал предать лишь тех, кто участвовал в процессе над Людовиком XVI. Вскоре, после новых мятежей, революционеры решили провести и свою амнистию, чтобы забыть об ошибках и заблуждениях революционного времени, завершить революцию и перестать обращаться со своими согражданами и политическими соратниками как с ненавистными врагами.

Завершая свой доклад, Дмитрий Юрьевич отметил, что уже в начале XIX в., когда стороны вернулись к переговорам об амнистии, Конвент одобрил ее принятие, но только при условии исключенности из нее нескольких категорий революционных преступников. Однако, как и амнистия 1791 г., эта новая амнистия не увенчалась успехом и не примирила между собой враждующие политические партии.

Оригинальная публикация на сайте Лаборатории медиевистических исследований.